Каменка

Знаю из рассказов взрослых, что многие люди из Каменки ушли в партизаны. Правда, есть эпизоды, довольно яркие, которые я помню сама. От нас неподалеку, на другой улице около школы, жила женщина, у которой было двое деток, так вот к ним я ходила играть. А мы бедно жили, даже трусиков на мне не было. И вот однажды я опять к тем детям захотела пойти, а мама мне запретила. Я, конечно, на свою беду не послушалась и пошла. А было холодно, и та женщина натопила печь–буржуйку. Комната в их доме была разделена на две части, в одной из них мы и играли. Женщина хотела меня пересадить в другое место, прижала нечаянно мне ногу, а я дернулась и упала попой на эту буржуйку. Ожог получила сильный, который долго не заживал. И вот когда в деревню пришли немцы, я уже согнутая ходила, так как от боли выпрямиться не могла. Мама говорила, что меня пожилой немец вылечил, а кем он был, доктором или простым солдатом, я не знаю. Еще помню, что убегали в лес и к речке с родителями и другими деревенскими жителями, когда немцы к деревне подходили.

Мы в тот раз тоже успели убежать, а когда домой вернулись, то хаты наши просто догорали. Я знаю, что в деревне всех людей согнали в конюшню. Там и взрослые, и дети находились. Для чего немцы это сделали, понятия не имею. Говорили, что они ждали, когда из леса начнут стрелять партизаны. Я со своей обожженной попой стояла около самых дверей конюшни. Захотелось мне в туалет, и я стала проситься. Немец дверь открыл и выпустил меня. Помню хорошо, что летом это происходило. Вот я и пошла ровненько по своим делам. Потом опять возвращаюсь к дверям конюшни, а мне какой–то немец или полицай, говорящий по–русски, сказал, чтобы я вообще отсюда уходила. В итоге ничего страшного не произошло, партизаны не стреляли, поэтому позже всех людей отпустили. А вот деда моего, Лашука Тодора, убили. Ему бы помолчать, а он стал говорить немцам: «Зачем вы пришли сюда? Уходите!»

В нашей хате на чердаке сидели партизаны, а немцы обычно подходили со стороны Смолевичей. И как только их увидят издалека, сразу дают знать всем жителям деревни. Люди постоянно наготове были, чтобы в любой момент можно было убежать в болото. Так и в тот раз, когда каратели пришли хаты сжигать, мы успели спрятаться в болоте. Было еще достаточно тепло — или конец лета, или начало осени, только год не могу назвать уже. Хорошо запомнилось, как в болоте сидели. А после сожжения Каменки осталось только пару домов. Вот этот (показывает), хата Лукашевых и школа. Остальное выжгли все дотла. Лукашевский дом до сих пор стоит, хоть хозяева давно умерли. Вернулись мы на пепелище, а жить нам негде. У Павлины Курсевич погреб был пустой, выложенный внутри камнем, в который мы и перебрались. Сколько там прожили, я не знаю. Потом весной у этого жилища рухнули стены, все камни внутрь погреба посыпались, и мы поселились в теремке. Это хатка маленькая такая. Позже в нее другая семья заехала, а нам пришлось уйти. Скитались где придется. Одно время у Акуличей в деревне Узбережье ночевали, да и ту деревню немцы сожгли. А уже после войны наши дома отстраивали пленные немцы. Жили они вот в этом доме, рядышком (показывает рукой), их гоняли на лесосеку заготавливать бревна для срубов. Вот они и отстраивали сожженные хаты».

Одна ее часть, Малая Каменка, располагалась внизу, возле речки, а вторая — на пригорке. На нашей территории находились школа, колхозная контора, клуб, конеферма и коровник на 200 голов. Я четыре класса окончил в местной школе, меня учил Григорий Петрович Корань (или Корень), а потом еще три в емельяновской семилетке. Это какая–то напасть была. Как только танцы, так обязательно подерутся хлопцы между собой из Большой и Малой Каменки. Может, девок им не хватало или по другой причине (смеется). А в будние дни и здоровались, и разговаривали. Мы даже свое название особенное Малой Каменке дали. Но это все в мирное и довоенное время происходило, а потом многое изменилось.

Только и разговоры были о ней. Мужчины, которым по возрасту было положено идти в солдаты, 23–го числа ушли на призывной пункт в Смолевичи. А примерно в следующую субботу мы с местными хлопцами Мишей Лашуком и Володей Лисовским на улице бегали. Ближе к обеду я по просьбе мамы пригнал домой корову, которая возле речки паслась. Только я загнал животину в сарай, прибежал к конторе, около которой обычно мужики местные собираются, как вдруг раздался мощный взрыв на горке, метров 300 от того места, где жил мой дядька Семен. Затем второй, третий... Потом все увидели в небе советский самолет. Никто не мог понять, почему он бомбы бросает. Оказывается, возле нашей речки немцы уже свой десант выбросили, и летчик бросал снаряды по ним. А вечером, когда все коровы с поля пришли, мы услышали звук мотоциклов. Папа посмотрел в окно и говорит: «Немцы приехали».

К нам в дом зашел солдат с автоматом, а за ним и офицер. Посмотрели по сторонам, а хатка у нас хорошая была, даже комнаты раздельные — кухня, спальня. Потом офицер покивал головой и говорит: «Гут, гут». Я в это время на печи сидел, никто ничего не понимал, что он хочет. Приехали немцы со стороны Мгле, а уехали в направлении Смолевичей. Нас тогда никто не тронул, никого не расстреливали. Позже уже убили старика Федора, или, как мы его называли, Тодора, еще дядьку Стефановича. А так больших расстрелов не проводили. Да, еще летом сорок второго партизаны сами убили местного старосту Степана за сотрудничество с немцами. Пару человек проучили, так больше никто не осмеливался немцам помогать. Думали, что обиженные на советскую власть одноособники будут с немцами общаться, но никто на их сторону не перешел. А в партизаны многие деревенские мужики и хлопцы ушли. И моя старшая сестра Надя в партизанах была, еще к нам домой приходила с одним из них — Петром Николаевичем Шиенком, который впоследствии работал заместителем УВД Минской области, насколько я знаю. Я до сих пор помню его в белом кожушке.

Напротив центрального входа стояли два пулемета, направленных на сарай. Я в это время тифом болел, и хорошо, что папа не сказал, какая у меня болезнь, а то бы сразу расстреляли. Тем не менее и меня привели на эту ферму. Некоторое время мы были в этом сарае, а потом открыли ворота и немецкий офицер нам сказал, что если дадут о себе знать партизаны хоть единым выстрелом, то мы все будем сожжены. Получается, что мы заложниками были у карателей. Как нам потом сказали, партизаны с холма, покрытого лесом, видели, что деревня оцеплена немцами, но огонь не открывали и на дорогу не выходили. Примерно в июне к нам приехали вместе с немцами полицаи и стали рыскать по Каменке, что–то или кого–то искать.

Попало тогда то ли по немцам, то ли по полицаям, ну те и уехали. А потом вернулись уже с большими силами на машинах с пулеметами, и с большой возвышенности открыли по Каменке огонь. И наши три дома, папин и двух моих дядей, Василия и Семена, стоящие рядом и крытые соломой, загорелись очень быстро. А что там сжигать было? Такие хаты моментально загорались от зажигательных пуль. Мама дома осталась, а мы успели убежать. У нас погреб был, крытый досками, а внутри него прохладно да вода стояла. Так мама успела еще туда спрятать нашу одежду, да и сама жива осталась. Папа убежал за реку и лошадь за собой увел. Остальные дома в тот раз не тронули, по ним не стреляли и не жгли. Позже в наших лесах появились отряды «радионовцев». И вот как–то они совершили вылазку и обстреляли немцев и полицаев в Смолевичах.Напротив центрального входа стояли два пулемета, направленных на сарай. Я в это время тифом болел, и хорошо, что папа не сказал, какая у меня болезнь, а то бы сразу расстреляли. Тем не менее и меня привели на эту ферму. Некоторое время мы были в этом сарае, а потом открыли ворота и немецкий офицер нам сказал, что если дадут о себе знать партизаны хоть единым выстрелом, то мы все будем сожжены. Получается, что мы заложниками были у карателей. Как нам потом сказали, партизаны с холма, покрытого лесом, видели, что деревня оцеплена немцами, но огонь не открывали и на дорогу не выходили. Примерно в июне к нам приехали вместе с немцами полицаи и стали рыскать по Каменке, что–то или кого–то искать.

Вот тогда практически всю деревню дотла и выжгли. Остались три домика, стоявшие в разных концах деревни. Одна из уцелевших хат была крыта досками. От остальных домов ничего не осталось. Хорошо, что люди успели в лес и болото убежать. Я знаю, что и соседнюю деревню Узбережье сожгли, но, возможно, в тот день, когда жгли Шпаковщину. Досталось и Жавнино, хотя и маленькая деревушка была, но после сожжения так и не восстановилась.

Мы скитались по разным местам, хорошо еще, что на возу одежда и еда кое–какая находились. У Никиты Лашука был просторный погреб, вот там некоторое время жили. Потом уже дома восстанавливали, когда немцев погнали. После войны возле нас в лесу карьер огромный выкопали. Это место еще перед приходом немцев обнаружили как богатое месторождение гравия и песка. Потом их уже возили большими самосвалами, когда строили город Жодино. Жизнь другая начиналась у людей, все по–новому создавали после победы».

До этого как–то не понимала и не воспринимала это слово всерьез, да и времени все понять не было особо. А они быстро тут появились. Наша речушка Каменка в те годы намного шире, глубже и чище была. Немцы купались в ней и на берегу отдыхали, ведь теплое лето тогда выдалось. Правда, сразу нас никто не трогал, пока их не стали партизаны прижимать.

Как–то всех людей из Малой Каменки, в том числе и меня, согнали на колхозный двор к конюшне, внутри которой уже находились жители Большой Каменки. Мы долго стояли и чего–то ждали. Взрослые говорили, что фашисты ждут, когда начнут партизаны стрелять из леса и будут нас освобождать. Правда, все молились, чтобы этого не произошло, ведь тогда всех людей в конюшне побили бы и сожгли. Мы находились в напряжении, но, слава богу, что никто из леса так и не выстрелил. Потом человек в немецкой форме, но говорящий на русском, сказал нам, чтобы мы расходились по домам.

У кого–то забрали коров, овец, а хаты остались целые. А вот 27 сентября 43–го года деревню нашу уже сожгли. В тот день с самого утра со стороны Смолевичей был слышен гул и грохот. С нашей Малой Каменки, которая находится за кустами в низинке, было плохо видно то, что там происходит. Потом мы увидели, что немцы на горе, где сейчас новые домики стоят, поставили свои пушки, стоят и чего–то ждут. Все забеспокоились. Папа запряг коня, и мы быстро на телегу погрузили кое–какие вещи и еду. А у нас в ту ночь ночевали во дворе партизаны. Двор был большой, так они на сене и соломе и спали. Утром партизаны на своих конях уехали, а эта подстилка так и осталась лежать. Папа посадил маму и нас, детей, на телегу и сказал уезжать из деревни, а сам остался убирать со двора сено и солому, чтобы не вызвать лишних подозрений у немцев. Сколько мы его просили поехать вместе с нами, но он остался. Правда, пока немцы спустились вниз к нашей деревне, он убрал двор и успел убежать в лес. Мама с нами ушла подальше, в глубь леса, а папа стал с опушки наблюдать, как немцы дома поджигали. С ним была наша соседка Елизавета, кажется, Новицкая ее была фамилия.

А деревенская улица в те годы проходила чуть в сторонке, примерно там, где сейчас огороды у людей находятся. На одном из тогдашних огородов стояла маленькая хатка, в которой жила наша тетка двоюродная. Она в это время, когда хаты сжигали, посадила хлеб в печь. Папа пришел с женщиной, достал этот хлеб и хотел скрыться, а тут каратели. Елизавета как–то выскочила через окно и побежала к лесу. По ней стреляли, но она то падала, то вставала и бежала дальше. Короче, она смогла добежать до леса. А папа выскочил через дверь, но прямо во дворе его и убили. Я поэтому и хорошо запомнила тот день, когда деревню палили.

Рядом с нами жила семья, в которой была немая пожилая женщина, мы ее «немушка» назвали. Все ее родственники убежали в лес, а ее или оставили, или она сама не захотела уходить, я не знаю. Но немцы ее автоматной очередью так посекли, что страшно было смотреть потом на тело. Старого деда Стефановича Нуфрея тоже убили, а он ведь просто шел по дороге, никого не трогал. Тело папы сельчане завезли в лес, помыли, потом повезли на кладбище деревни Мгле и похоронили.

Все люди Каменки оставались в лесу до самых холодов. Построили будки–шалаши, накрытые еловыми лапками. Вот из нашей семьи в лесу остались мама, моя старшая сестра Соня с 16–го года рождения, брат Аркадий с 27–го года рождения и я. Одна из старших сестер была уже замужем и жила отдельно в Большой Каменке, а самый старший брат находился в Германии в концлагере.

Ой, намучились мы и в лесу! Холодно было, невозможно помыться, ни еды, ни одежды не было. В деревне Узбережье, которая находится в километрах четырех от нас по лесной дороге, партизаны находились. Это село до войны относилось к нашему колхозу «Змагар». Старшие дети помогали взрослым, готовили еду партизанам. Ну и я пошла туда вместе со своей двоюродной сестрой Анютой. К вечеру в то село немцы пришли и начали стрелять. Взрослые похватали своих деток и стали убегать в болото. И я с сестрой среди них оказалась. Тогда и Узбережье немцы сожгли, осталось только две или три хаты. Не могу сказать точно пору года, когда это произошло.

Помню, что спали около костра. Все люди держались своими семьями, а мы с сестрой чужие для всех. Так особнячком и держались. У меня бурочки прогорели на ногах, калоши расплавились, а все согреться не могла. Потом мы вернулись к своим каменцам. Жили постоянно в страхе. Когда партизаны к нам приходили, то нас с Анютой ставили караулить, пока они ели и отдыхали, чтобы немцы не нагрянули. Полицаев среди местных в Малой Каменке не было, слава богу, а вот в Большой нашелся такой человек, который при немцах в старостах ходил, но его партизаны потом убили.

Мамин брат, который жил в Колосе, где сейчас Озерицкая Слобода находится, пришел и помог нам обустроить наш каменный склеп. Сделал там печечку небольшую, двухъярусные полати и поставил двери покрепче. Так мы и жили. Папа мой еще при жизни на нашем выгоне строил баню, от которой остался сруб. И вот только после войны, когда выжившие мужчины вернулись с фронта, эти бревна сруба нам помогли перенести и сложить из них хатку. Крышу накрыли соломой, поставили окошко и так мы жили где–то до конца 40–х годов. Рядом с нашей хаткой корова стояла в «трехстенке». Вы знаете, на том месте в поле, где когда–то стоял наш дом, сейчас цветет сирень. Она отсюда видна, ее никто так и не выкорчевал за эти годы. Я смотрю на нее и часто вспоминаю то время. Много раз думала о том, что вот умру и не успею рассказать о том, что знаю и что видела своими глазами. А теперь поделилась с вами, и легче стало. О войне нужно знать, детка, не допустите новую беду!»