Остров

Немцы по деревне проезжали на лошадях, машинах и мотоциклах в течение нескольких дней. По московской трассе очень много немецкой техники передвигалось в сторону Борисова. Видно было из Острова, как горел Минск, такое зарево огромное стояло. Поначалу никого из местных жителей не трогали, пока не стали организовываться партизанские отряды. На полигон около деревни Бабий Лес высадился русский десант, и офицеры стали агитировать молодых хлопцев и мужчин создавать партизанские соединения. Мой дядя, комсомолец Иван Игнатьевич Силич, тоже ушел в партизаны, хотя и совсем молодой был. Вместе с ним из деревни еще пять хлопцев на следующий день ушли в лес. Второй папин брат Алексей был офицером, но он погиб во время войны на фронте, правда, даже не знаем где. Получалось так, что наша семья партизанской была. Однажды немцы забрали моего деда, Игната Максимовича Силича, и Софью Яцкевич, у которой сыновья тоже воевали, и погнали в конец деревни. Там очень сильно их побили, пытались узнать, где находятся их сыновья–партизаны.

Как в живых их оставили, даже не знаю. Папа мой носил военную одежду своего брата, который был военным. Так вот однажды немцы его схватили, думали, что партизан. Вывели на улицу, избили до полусмерти, но он живой остался. Немцы в Острове хотели свой гарнизон поставить, а штаб расположить в здании школы. Через нашу деревню партизаны ходили на подрыв железной дороги, а фрицы планировали перекрыть им этот проход. Но партизаны решили, что нельзя этого допустить. Однажды вечером приехали какие–то военные офицеры Красной Армии, собрали все население деревни и объяснили, что нужно здание школы уничтожить самим, чтобы его не заняли фашисты. На телегах привезли солому и школу подожгли. Так благодаря этому, наверное, у нас гарнизона немецкого и не было. Когда фашисты приехали деревню сжигать, а это весной или летом было, мы уже все в лесных землянках находились. Жили так где–то года два, да и то приходилось передвигаться с места на место, после того как немцы нас находили. После сожжения осталось две хаты, которые сгореть не успели, ведь все быстро происходило.

После освобождения Беларуси папу забрали на фронт. Воевал, был дважды ранен. Потом вернулся домой, правда, не сразу, еще от ранения долго лечился. Нужно было дома восстанавливать, когда фашистов прогнали. От хат одни комины да пепел остались после сожжения и обстрела. Нашей семье, как одной из самых больших, да и партизанской, выделили бесплатно лес, дали две повозки и солдат. Недели две они у нас жили, привозили им продукты, иногда и мы сами кормили их, чем могли. Солдатики навозили на телегах бревен и срубили дом моему деду недалеко отсюда. Первые вошли в свой дом наши старики, а мы еще оставались жить в землянке. А затем вернулся с войны папин младший брат Иван, которому тоже бесплатно дали леса. Тогда и мы уже, где–то в сорок девятом году, построили вот этот дом, который виден из моего окна. Вот так, потихоньку, и восстановили нашу деревню Остров».

Однажды я со своей соседкой была около школы, от которой после сожжения высокий фундамент остался. Он был огорожен забором с поперечными палками, на которых мы кувыркались и качались. А в это время к папе, он был сапожником, пришли два партизана починить обувь. Отец принялся за работу, а мужчины полезли на печь. Нас, детей, мама отправила гулять на улицу, чтобы мы не мешали партизанам отдохнуть. Так мы и пошли к школе. Вот мы качаемся на этих качелях, я поднимаюсь наверх и вдруг вижу, что идет в нашу сторону немецкий танк. Я испугалась, быстро побежала домой, чтобы предупредить об этом. Партизаны забрали свои ружья и убежали в лес. Мы тоже попрятались. Вы представляете, что бы было, если бы их нашли в нашем доме? А один партизан, который сидел около кладбища, стал по этим немцам стрелять. Тогда танк развернулся и поехал в сторону Жодино. В тот день фашистов в деревне не видели. А на следующий день или чуть позже, я точно не помню, они стали бить по нашей деревне из бронепоезда, который в Жодино находился. По самой деревне снаряды не попадали, а падали на выгон, где паслись свиньи и коровы, да в болото.

Видимо, летом это случилось. Тогда люди не пострадали. Только был у нас такой Савич, а еврейка Вера Петровна работала учительницей. Так вот их сына застрелили. Заставляли свиней гнать, чтобы увезти из деревни, а он отказался. Жители Острова знали, что придут сжигать деревню, ушли в лес, в землянки. Перед тем как из бронепоезда бомбили деревню, нашу маму ранило осколком. Мы, дети, тащили ее на кожушке в эту землянку. И вот лежит она на полу в этой землянке, а мы над ней плачем: «Мамочка, миленькая, не умирай!» Окошко было маленькое, ровно с землей. Через него мы увидели, что к нам немец приближается. Он подошел и ударил сапогом в это окошко. А потом стал автоматной очередью строчить внутрь землянки. Мы к земле прижались, от страха сердце останавливалось. Затем фашисты зашли внутрь и забрали маму. Мы одни остались. Потом через несколько дней мама вернулась.

У меня были две старшие сестры Мария и Надя, двадцать шестого и двадцать восьмого года рождения. Их тоже собирались увозить, а я уцепилась за сестер и держусь изо всех сил. Немец подошел, схватил меня за руку и сказал: «Киндер, цурюк на хаузен!» А потом оттолкнул меня. Я опять бросилась к сестричкам, а он сапогом о землю как ударит и опять кричать стал: «На хаузен!» Я и отошла в сторону. А людей увели куда–то в сторону Красного Знамени. Там на поле был лагерь. Недалеко от него мужчина пас лошадей, увидел моих сестер, сидящих за проволокой и плачущих. Он подошел к ним и сказал, чтобы они сидели тихо, а когда стемнеет, он придет и поможет им убежать. Так и случилось, и Мария с Надей через некоторое время вернулись домой. А наших девчат из Острова Надю Марфель, Надю Силич, Нину Шаркову и Юлю увезли. Все погибли, только Нинка раненая, но живая в деревню вернулась. Моего папу, Иосифа Фомича Скуратовича, тоже угоняли немцы в Германию. У нас по соседству семья Вариговых жила.

Кто мог, тот уходил в лес партизанить. Я вот еще что рассказать хочу. Во время войны на другом конце деревни одна хатка стояла, в которой жила молодая дивчина Анютка. Она была на год меня старше, мы с ней дружили очень еще с тех времен, когда я на хуторе жила. И вот однажды она прибежала ко мне и кричит: «Ой, Фанечка, скорее пойдем со мной. Партизана немцы убили, его хоронить сейчас будут!» Мы побежали на кладбище. Людей было мало. Я стояла под липой и смотрела, а двое военных людей копали яму для захоронения. У погибшего партизана, завернутого в плащ–палатку, все лицо было в крови. Я до сих пор помню, как мама Анюты вытерла какой–то тряпочкой ему лицо. Он был темноволосый, в гражданской одежде. Гроб не сбивали, а похоронили так, в плащ–палатке. То захоронение есть и до сих пор, только его потеснили. Практически на том же месте совсем недавно похоронили другого человека. А как звали того партизана, я даже и не спросила. Приезжал несколько лет назад мужчина откуда–то издалека, родственник погибшего. Я его водила на кладбище, он цветочки положил. Обещал приехать еще. Надеюсь, что еще смогу с ним встретиться. Многое можно забыть, даже то, что вчера было, а вот такие моменты и тот страх и ужас никогда не забудутся».