Беларусь помнит!
История восемнадцатая. Так хотелось жить!
Дети войны
Маленькую Эмму все называли Белочкой за рыжие волосы и живой характер. В 1941-м ей было всего 9 лет. Могла ли она знать, что ей предстоит побывать в тюрьме и шести концлагерях?
– У нас была большая семья. У родителей восемь детей: 4 сына и 4 дочери. Все были здоровые, бегали, играли, жили очень дружно, – рассказывает Эмилия Александровна Копыток. – Первое, что я помню о войне, – это конфеты. Рядом с нашим домом в Борисове ехали машины расположенной рядом военной части. Одну из них растрясло, и оттуда посыпались сладости. Пули свистят, а мы, дети, их собираем в подол.
А потом началась жизнь в оккупации. Мои братья были слишком молоды, их не мобилизовали. Но они наладили связь с партизанами. Однажды старший брат говорит: «Малая, нужна твоя помощь – передай донесение двоюродному брату».
Я один раз отнесла донесение, другой, а на третий попала прямо в лапы гестапо. Двоюродного брата расстреляли, а меня забрали в тюрьму и пытали. Били нагайками. До сих пор не все отметины сошли.
После тюрьмы Эмма попала в концлагерь Коминтерн, потом в лагерь на улице Широкой в Минске.
– Затем нас погрузили в вагоны – по 200 человек туда, где вмещалось 20. Замотали проволокой окна и двери. Мы не знали, куда нас везут.
По дороге эшелон сошел с рельсов, потому что партизаны заминировали дорогу. Думали, будет ехать немецкая техника к фронту.
– Многие тогда погибли. А я только побила плечи, голову, и глаза песком засыпало. Через сутки подогнали другой поезд и повезли в Освенцим.
Я один раз отнесла донесение, другой, а на третий попала прямо в лапы гестапо. Двоюродного брата расстреляли, а меня забрали в тюрьму и пытали. Били нагайками. До сих пор не все отметины сошли.
После тюрьмы Эмма попала в концлагерь Коминтерн, потом в лагерь на улице Широкой в Минске.
– Затем нас погрузили в вагоны – по 200 человек туда, где вмещалось 20. Замотали проволокой окна и двери. Мы не знали, куда нас везут.
По дороге эшелон сошел с рельсов, потому что партизаны заминировали дорогу. Думали, будет ехать немецкая техника к фронту.
– Многие тогда погибли. А я только побила плечи, голову, и глаза песком засыпало. Через сутки подогнали другой поезд и повезли в Освенцим.
Посреди леса горел большой костер, выложенный березовыми чурками. Кроме состава, в котором ехала Эмилия, тогда же прибыло два поезда с евреями, где были и женщины с малышами на руках. Нацисты выхватывали детей и бросали в огонь. Бежавших за ними матерей протыкали штыками – и в костер.
– Людей из нашего эшелона погнали в баню. Помню, как стал подниматься пол, а там – крематорий. И вдруг начался шум, пол закрылся, и нас выпустили. Перепутали с евреями, которых собирались сжечь сразу. Потом нам накололи номера. Мой – 79667, – показывает предплечье Эмилия Александровна. – Руки распухли.
– Людей из нашего эшелона погнали в баню. Помню, как стал подниматься пол, а там – крематорий. И вдруг начался шум, пол закрылся, и нас выпустили. Перепутали с евреями, которых собирались сжечь сразу. Потом нам накололи номера. Мой – 79667, – показывает предплечье Эмилия Александровна. – Руки распухли.
Узники спали в бараках, на трехъярусных нарах, устланных соломой. На обед – сеченая брюква, запаренная кипятком, и чай из березовых листьев.
– В 3 часа утра – подъем и проверка. Взрослых отправляют на работу, а нас, детей, – убирать лагерь.
На территории было 18 крематориев, они дымили день и ночь черно-багровым дымом. Кто чуть заболел – в печь.
– В 3 часа утра – подъем и проверка. Взрослых отправляют на работу, а нас, детей, – убирать лагерь.
На территории было 18 крематориев, они дымили день и ночь черно-багровым дымом. Кто чуть заболел – в печь.
Отрывок из песни детей лагеря Берген-Бельзен
Если болен, боишься признаться,
Потому что лечения нет,
В крематорию возят лечиться,
А оттуда возврата уж нет.
Если болен, боишься признаться,
Потому что лечения нет,
В крематорию возят лечиться,
А оттуда возврата уж нет.
Приближался фронт. И вот однажды ночью всех, кто мог идти, выгнали и повели.
– Это называлось «дорогой смерти». У кого сил не было, кто падал – пристреливали. Потом нас посадили на платформы, в открытые вагоны и доставили в лагерь Гросс-Розен, где жили только мужчины. Мы там мало побыли, после чего нас погнали в лагерь Равенсбрюк.
По ночам там было очень холодно.
– Это называлось «дорогой смерти». У кого сил не было, кто падал – пристреливали. Потом нас посадили на платформы, в открытые вагоны и доставили в лагерь Гросс-Розен, где жили только мужчины. Мы там мало побыли, после чего нас погнали в лагерь Равенсбрюк.
По ночам там было очень холодно.
– Я потрогаю одну соседку, другую – мертвы. Тогда слезаю с нар, на ощупь ищу теплых и к ним. В какой-то момент совсем ослабела. Помню, ко мне стали приходить какие-то тети. Две сестры-украинки работали на кухне, резали хлеб для заключенных. Отскочившие крошки собирали, размачивали в воде, брали в кулак и шли навещать меня.
Вот так люди помогли мне выжить. Я люблю людей, да и вообще все люблю, потому что осталась жива.
Вот так люди помогли мне выжить. Я люблю людей, да и вообще все люблю, потому что осталась жива.
Ближе к концу войны узников вывезли в другой лагерь, Берген-Бельзен. Там не сжигали, не расстреливали – люди сами умирали. Трупы лежали в кучах величиной с деревенский дом.
– Так хотелось жить. Ели траву, ловили крыс и ящериц. Я тогда уже в основном только ползала или лежала.
Однажды под утро раздался грохот танков. Это пришли союзники.
– Нас переселили туда, где располагались немецкие военные санатории. Потому что в лагере была сплошная вонь, трупы, вши, тиф. Давали нам по кусочку хлеба величиной с ноготь и по чайной ложечке воды. Постепенно увеличивали порции.
– Так хотелось жить. Ели траву, ловили крыс и ящериц. Я тогда уже в основном только ползала или лежала.
Однажды под утро раздался грохот танков. Это пришли союзники.
– Нас переселили туда, где располагались немецкие военные санатории. Потому что в лагере была сплошная вонь, трупы, вши, тиф. Давали нам по кусочку хлеба величиной с ноготь и по чайной ложечке воды. Постепенно увеличивали порции.
За мной закрепили чернокожего медбрата. Он меня выхаживал, носил на руках, делал массаж, кормил. Однажды вынес меня на луг. Я увидела, как скачет лягушонок. Спрыгнула, словила его и засунула медбрату за пазуху. Он стал пританцовывать, кричать. Я подумала, испугался лягушки, а оказалось, это от радости, что я спрыгнула и сама пошла ножками.
Отрывок из песни детей лагеря Берген-Бельзен
Но скоро русские танки нагрянут,
Самолеты на небе взревут,
И солдатики в русских шинелях
Нас, детишек, на руки возьмут.
Я на родину скоро вернуся
К своей мамочке милой, родной.
К ее теплому сердцу прижмуся
И на горе махну я рукой.
Но скоро русские танки нагрянут,
Самолеты на небе взревут,
И солдатики в русских шинелях
Нас, детишек, на руки возьмут.
Я на родину скоро вернуся
К своей мамочке милой, родной.
К ее теплому сердцу прижмуся
И на горе махну я рукой.
Через какое-то время детей передали советской стороне.
– Здесь организовался детдом. У нас был военрук, проводили зарядки. Кормили по режиму, одели в форму. Разрешили послать домой письмо. Мама написала, что погибли все мои братья, сын сестры, не вернулся с войны папа.
И тех, кто получил ответ, готовили к возвращению домой.
– Здесь организовался детдом. У нас был военрук, проводили зарядки. Кормили по режиму, одели в форму. Разрешили послать домой письмо. Мама написала, что погибли все мои братья, сын сестры, не вернулся с войны папа.
И тех, кто получил ответ, готовили к возвращению домой.
Мы с еще одной девочкой прибыли в Борисов 7 ноября. Заходим домой, а мама печет блины. Она подбежала к нам, обняла и потеряла сознание.
В начале войны, когда меня арестовало гестапо, связные сказали, что я не выдержала пыток и умерла. А я приехала целая и невредимая.
Счастливее меня не было на свете! Оттого что я дома, что нет этих фашистов, концлагеря, крематориев.
Я все еще была дистрофичной, и мама старалась отдать мне лучший кусочек. Достали даже где-то рыбий жир.
В начале войны, когда меня арестовало гестапо, связные сказали, что я не выдержала пыток и умерла. А я приехала целая и невредимая.
Счастливее меня не было на свете! Оттого что я дома, что нет этих фашистов, концлагеря, крематориев.
Я все еще была дистрофичной, и мама старалась отдать мне лучший кусочек. Достали даже где-то рыбий жир.
Эмилия поучилась в школе, а в августе 1948 года пошла устраиваться на пианинную фабрику:
– А там – молодежи! Везде звучала музыка, и я на этой фабрике ожила.
Устраиваться пришла босая, а с первой зарплаты купила себе тапочки.
– И была так рада. Казалось, что я самая красивая. А потом демобилизовался этот товарищ, – Эмилия Александровна ласково поглаживает мужа по руке и приговаривает: – Моя золотая ручка. Красавец – сапожки, гимнастерка с белым воротничком.
– А там – молодежи! Везде звучала музыка, и я на этой фабрике ожила.
Устраиваться пришла босая, а с первой зарплаты купила себе тапочки.
– И была так рада. Казалось, что я самая красивая. А потом демобилизовался этот товарищ, – Эмилия Александровна ласково поглаживает мужа по руке и приговаривает: – Моя золотая ручка. Красавец – сапожки, гимнастерка с белым воротничком.
Бросают цветы в озеро Скорби в лагере Равенсбрюк, в которое сбрасывали пепел из крематория. За 60 лет здесь никто не помочил ни рук, ни ног.
Смотрит на мужа с нежностью и называет его «мой красавец» и «моя душа».
– После комсомольских собраний у нас всегда были танцы. И он мне говорит: первый вальс я танцую с тобой. Ни с кем не иди. Мы с ним как пошли вальс танцевать, так до сих и пор танцуем. Два года дружили, поженились в 1953-м. И вот уже 63 года вместе. У нас двое детей: дочка Татьяна и сын Александр. Когда ушли на пенсию, решили пойти в хор. Поем только военные песни.
– После комсомольских собраний у нас всегда были танцы. И он мне говорит: первый вальс я танцую с тобой. Ни с кем не иди. Мы с ним как пошли вальс танцевать, так до сих и пор танцуем. Два года дружили, поженились в 1953-м. И вот уже 63 года вместе. У нас двое детей: дочка Татьяна и сын Александр. Когда ушли на пенсию, решили пойти в хор. Поем только военные песни.