Водица

Толком детвора ничего не понимала. Когда немцы появились на большой дороге, мы бегом побежали их смотреть. А они такие добренькие и веселые, ведь Минск уже был захвачен, конфеты стали нам под ноги сыпать. Никто нас тогда не трогал. Только вот нашелся в деревне человек, который и стал приводить в Водицу то немцев, то полицаев. Все угрожал, что они сожгут все хаты. Кто тогда думал, что так и будет? Нашу хату сжигали два раза и оба раза — зимой. На месте моего дома уже третий раз мы отстраивались. Первый раз нашу хату сожгли по доносу местного негодяя за то, что мой папа, будучи до войны бригадиром колхоза, не давал лошадь с повозкой тогда, когда ему хотелось. А все же решал председатель. Вот и злоба затаилась на нашу семью. Мама успела запрячь нашего коня и увезти нас в деревню Заболотье, а от дома пепелище осталось.

Не могу точно припомнить, но, кажется, даже пола еще не было, не успели после первого сожжения положить. Немцы зашли к нам и стали обливать внутри дома бензином, попало и на нас. А потом чем–то зажгли огонь, бросили его в центр комнаты, где мы находились, и сразу вышли. Нас спасло то, что они не стали из автомата по нам стрелять и не ждали нас на улице. Да и дверь ничем не подперли. Мы вылетали прямо в нижнем белье на улицу, чтобы не сгореть. Помню, что и дверей–то нормальных не было. А дело было зимой, холодно, а мы босиком. Но успели, не сгорел никто, только в нашем сарае скотина сгорела, ничего больше спасти не успели. А потом мама пошла и нашла мешки полотняные, из которых сшила нам какие–то платья, ведь одежды никакой не было. На этот раз фашисты сожгли всю деревню. До этого, я помню, зашли к нам в дом, а мама блины пекла. Они сели за стол стали орать: «Матко, яйко, шпек!» Это им жареных яиц захотелось. Папа тоже дома был, вот они его и прихватили с собой, когда уходили. Собрали мужчин из Водицы и Орешников и погнали в сторону Заболотья. Все рассчитывали, что их собрали для какой–то работы в Смолевичах, но около кладбища их расстреляли. Там одно время крест стоял, а уже после войны останки перезахоронили в Орешниках. Остальные жители тогда уцелели, многие в лес убегали. Жили потом в землянке до тех пор, пока в третий раз дом не отстроили на том же месте. В нем я и сейчас живу.

Еще помню, когда в конце войны со стороны ремзавода танки шли. Сначала все думали, что это немцы, пока наших солдат не распознали. Погнали они немцев дальше из Беларуси. После войны Водица стала немного больше. Отстроили свои дома, кто–то еще переехал с хутора, а кто–то с выселки, как мы говорили. Потом уже нас объединили с Орешниками».

Я в это время к соседям побежала. Немец заметил меня и стал стрелять по мне, я развернулась и сиганула обратно. А когда утро наступило, стали они дома поджигать. Матрасы на кроватях соломенные, так они разорвали их и подожгли, а от них вспыхнула и хата. Людей почему–то не трогали, хотя дома все подряд жгли. Только вот здесь недалеко (показывает рукой) хату обтушили, и в конце улицы, где дети маленькие находились, один дом успели спасти. Соседнюю деревню Орешники, когда она отдельно от нас была, тоже в тот день сожгли. Мужчин всех собрали и расстреляли. Мой папа с односельчанином в этот день собирал деньги у людей на икону, и они ушли на хутор. А к этому времени, когда немцы стали мужиков сгонять, вернулись в деревню. Кто–то успел убежать, но очень мало человек. Я знаю, что ставили их около кладбища на пригорке, где дорога проходит на Смолевичи, в ряд по шесть или семь человек. Папу моего тоже расстреляли. Кресс спасся случайно. В него пуля не попала, а он просто упал, когда убитые падали. Но потом он погиб на фронте. В некоторых семьях расстреляли и мужа, и сыновей. В деревне одни бабы да дети остались. Пока дома не отстроили, жили кто в деревянных погребах, кто в землянках. Немцев в конце войны быстро гнали. Под папельщиной, как у нас называют, около Мостища, их хорошо побили. Шли танки наши рядом с деревней. Недалеко в лесу есть могила советских танкистов. Раньше мы ухаживали за ней, а теперь не знаю, кто туда ходит, уже сил нет у меня далеко ходить».

Это где–то на Коляды происходило. По крайней мере, взрослые тогда о них говорили. Я по хате ходила, ждала, пока мамка еду приготовит. Она в печи пекла яичницу, а Костик по дому в кожушке ходил. Тут и он говорит: «Мама, я так кушать хочу». Мама ответила: «Сыночек, подожди. Я только угольков на «варыўню» занесу и сядем за стол». Она выгребла в посудину жар из печи (им прогревали помещение, чтобы запасы картошки не промерзали) и собралась выходить из дома. Дело в том, что склепов тогда не было, поэтому овощи хранили в углублениях, которые и называли «варыўня». И вот она взялась рукой за ручку двери и хотела ее открыть, а с улицы навстречу ей заходит немец. Увидел Костика в кожушке и говорит: «Партизан! Ком, ком, партизан!» Мама стала говорить, что это ее сын и он не партизан. Косте тогда около двадцати лет было. В общем, немец его забрал и вывел на улицу.

Он, тяжелораненый, чудом выжил, когда немцы наших мужчин около кладбища расстреливали. Говорил, что немцы того, кого сразу не убили, добивали потом. Ходили около трупов и смотрели, не шевелится ли кто или стонет. Костя смог выдержать, не выдал себя. Выжил тогда и Костя Каминский, и еще один мужчина. Полуживого брата прятали на дальнем хуторе, ведь немцы потом искали раненых мужчин. Мама его еле выходила. Потом брат ушел на фронт, хоть и с рукой были проблемы после ранения, и погиб в Восточной Пруссии. Забрали его в военкомат уже во время освобождения. Мама ходила провожать в Смолевичи. Говорила, что когда шла обратно через Александровский лес, то там полно немцев было. К ней подошел офицер, разложил немецкую карту и попросил ответить, как в нашей округе называются все деревни. Мама назвала. А он три раза переспрашивал, может, перепроверял ее. Она боялась, что ее убьют, но, к счастью, немец ее отпустил. Фашисты тогда отступали, в Малиновском лесу лошадей порезали, кухни свои побросали, а чуть позже появились наши солдаты. Я хорошо помню, как около хвойника со стороны Заболотья шла их техника. А мы, малые, побежали к этой колонне, нарвали возле леса на ходу цветов и, стоя около дороги, им махали. Так радовались, что не передать. Вот так встречали наших освободителей».

Один хлопец, Ленька, смог убежать. А еще угоняли в Германию. Все боялись и прятались кто куда. Я от страха не успела спрятаться, и они меня схватили. Что со мной будет, я не знала. Мама успела дать мне с собой кусочек хлеба и соль. Вместе со мной из села угнали Веру Каминскую, Леню Растиновича и Надю Восковец, а 11 марта меня отправили в Германию. Там я пробыла 2,5 года, работала на немецкую семью. Приехала домой в землянку, а в селе потихоньку начали отстраивать хаты. Мужиков не было, так бабы и старшие дети лес рубили на бревна. Мой сарай еще с того самого леса, бревна неровные — один конец толстый, а другой тонкий. Как могли, так и складывали».