Яловица

И после этого наши деревенские мужчины стали раздавать колхозный скот, чтобы он врагу не достался. Делить старались справедливо. У кого не было коровы, давали корову. Раздали и овец, и телочек, и коров, и лошадей. А в Яловице тогда больше 40 хат стояло. Некоторых животных сразу резали. Если семья большая, то и мяса давали больше. А когда немцы вернулись, им сказали, что все уже забрали, а скотину прятали, как могли. Фашисты хозяевами себя считать стали, да и хотели, видимо, людей задобрить. Начали колхозную землю сельчанам раздавать. У кого большие семьи, то выделяли семь гектаров — полный надел. А если поменьше, то половину надела — три с половинкой. Лошадей не хватало, обрабатывать было нечем. У партизан тогда мы меняли коней на соль, временно, конечно, потом назад возвращали животных. Сеять тоже было нечем, немцы дали первый год по пуду овса и все. Я еще запомнил, как партизаны моему папе немецкие марки давали, чтобы он им соль покупал. Где они деньги те брали, я не знаю, но много их было, пачки по 200 марок.

А партизаны не могли этого допустить. Предупредили учителей, чтобы те не сопротивлялись, и подожгли здание. Только двери проволокой связали, чтобы никто не смог развязать. Так нужно было, ведь неизвестно, что было бы, если бы фашисты постоянно находились в деревне. Я через окно своего дома видел, как школа горела.

Недалеко от нас находилась небольшая деревушка Сухая Грязь. Там немецкий гарнизон стоял. Нас, пацанов, отправляли в Сухую Грязь, чтобы мы немцам дрова резали. За это фрицы пропуск выписывали, по которому можно было в Борисов ездить за солью и немецкими войлочными бурками. А перед деревней Стайки стоял немецкий пост. Мы фашистам яиц дадим, они нас и пропустят. А вот от полицаев сложнее было откупиться, даже самогон им возили. У нас полицай один был, Богданчиком его звали. Где–то в Смолевичах он служил начальником полиции. Однажды его партизаны схватили, а сельчане стали просить, чтобы его отпустили. Все боялись, что за убийство полицая немцы станут мстить. Так его и отпустили. Больше он у нас и не появлялся. Папа мой помогал партизанам, шапки им шил. Нашивал красные ленточки. Около Яловицы есть кладбище и возвышенность, а около нее дорога проходит.

Холод стоял, зима еще была. Кто помоложе был, стал убегать в лес, а фрицы пошли в окружение. Людей остановили и пригнали обратно в село. Кто–то донес фашистам, что есть в Яловице партизанские семьи. Знаю, что к нам до войны еще приехали семьи Капшай и Бобровых, кажется, так их фамилии. Так вот на них и указали. И фашисты как пришли в Яловицу, сразу стали по своему списку партизан искать. Пошли к нашему соседу Антону Ляшкевичу в дом, тот тоже связь имел с партизанами. А Антон убежал в сторону деревни Трубенок. В итоге фрицы никого из партизан не нашли. Тогда стали поджигать их дома, а после и всю деревню. Когда загорелся наш дом, мы спрятались в стоге сена, который недалеко стоял. Но когда фашисты отходить стали, один из них подошел к стогу и зажег его. Вместе с нашей деревней и Поддубье жгли. Потом стали коров забирать и гнать в сторону деревни Шеметовка. А у нас в это время коровка отелилась, теленка маленького на улицу вынесли. Хотели и нашу корову забрать, а она все к теленку уходила. Тогда немцы корову и бросили. Вот так наша кормилица и осталась с нами. В нашем дворе землянка–баня стояла. Папа там убежище сделал, спрятал в нем однажды моих сестер и соседку, а потом и сам успел заскочить. А тех, кто не успел укрыться, собрали около кладбища.

Помню, в деревне дедушка Дрозд жил, ему тогда лет девяносто было. Он с нами шел, зацепился и упал. Все испугались, что его немцы убьют, но странно, что не тронули. Я тоже среди этих людей возле кладбища оказался. Сначала мы подумали, что расстреливать нас будут, раз к могилкам привели. Оказалось, что погнали всех в жодинский лагерь. А в Жодино за железнодорожным вокзалом стоял большой барак, не знаю, что там до этого было. Вокруг барака — колючая проволока. Загнали нас туда. Еды никакой не было, а есть хочется. Детки маленькие стали плакать. А в дверях барака дырка была, через которую часовые бросали нам снег. Сам барак был изнутри обшит какой–то фанерой. И вот взрослые драли эту фанеру, поджигали и топили в кружках снег, чтобы хоть попить можно было дать детям. Старостой в Жодино был мужчина, Шатравко, кажется, его звали, который нам помогал, даже еду у местных людей брал и приносил нам. Потом пошли слухи, что молодежь погонят в Германию. Днем людям разрешалось выходить из барака, мы по двору ходили. Иногда кто–то умудрялся раздвинуть проволоку и убежать. Бежали на магистраль, в сторону деревни Барсуки. Тогда немцы объявили, что у кого в семье будут беглецы, тех расстреляют. Двоих девочек, Нину Подобед и Тамару Манцевич из Яловицы, угнали в Германию, но они после смогли вернуться. А всех остальных людей выгнали на дорогу и отправили домой. Ну а в Яловице где–то шесть хат после сожжения осталось. По несколько семей в одном доме ютились, варили еду по очереди, спали на полу на соломе. Папа мой из обгоревших бревен земляночку стал строить.

Я ходил вместе с братом Иваном и папой к железной дороге. Партизанам нужны были сведения о том, сколько поездов идет на фронт и с фронта. А как их запомнить? Вот мне и сказали делать на двух деревьях зарубки топориком. Так и считал, сидя целый день в лесу. И вот однажды папа с Иваном шли на задание, когда в деревню прибыли полицаи. Стали стрелять по папе и брату, а те побежали к лесу. Ивану пуля попала в шею, он сразу погиб. А ему в то время только 20 лет было. Папу полицаи забрали в Судобовку. Его сильно избили, пытались узнать про партизан, только ничего у них не получилось. Я позже взял коня и поехал забирать тело Ивана. Привез и спрятал в землянке, а на следующий день мы его тихонько похоронили. Боялись, чтобы немцы нас самих за Ивана не побили. Папа домой вернулся, только недолго пожил после той бойни. Мама до конца своей жизни так вдовой и оставалась.

После отступления немцев семьям выделили по 40 кубов леса для строительства домов. Но отстраивали хаты сами, кто как мог. Я с сестрой Ниной ходил лес резать. Тяжело было, иногда взрослые помогали, когда пила заедала в бревне. С провизией тоже плохо было. После войны вообще все голодали, даже вспоминать не хочется. Столько лет прошло, а я помню то время, как будто это было вчера».

Утром однажды мы услышали страшный гул самолетов, так низко они летали. А через пару дней и сами фашисты прибыли. Не могу сказать, что они приехали и сразу стали стрелять. Где–то с осени 42–го звереть начали. Тогда в лесах партизаны появились. Многие молоденькие хлопцы и мужчины ушли воевать. Некоторые вывезли свои семьи в лес, в землянки. В основном, конечно, все в деревне остались. Днем немцы приходили, а ночью — партизаны. Нас, молодежь, фрицы заставляли работать в своих гарнизонах. Один стоял напротив Яловицы, а другой — около Сухой Грязи. Там убирали, кололи и складывали дрова. Короче, выполняли то, что нам говорили. В деревне нашелся один свой полицай. Я помню, как он один раз заставлял нас из погребов партизанских семей немцам картошку набирать. Хорошо знал, где и кто живет. Только потом тот полицай в Смолевичи перебрался.

В тот день, когда сожгли Яловицу, полицаи из района, местные, кстати, люди, появились со стороны Поддубья. Там они подожгли один партизанский дом. А к нам из деревни Трубенок прибежал молодой парень и стал кричать, чтобы мы прятались.

Я успела забежать в лес и спрятаться за дубом. А снег еще лежал местами и выше колена. Я помню даже, когда это было — 22 февраля 1943 года. Тогда еще все говорили в селе: «Вот немцы поздравили с днем Красной Армии». И вот я увидела, что по снегу движется что–то белое по полю от железной дороги. А это немцы в белых маскировочных халатах шли цепью к деревне. Не все люди успели убежать, большинство молодежи немцы окружили и погнали обратно в деревню, а я одна осталась в этом лесу. Яловицу всю сожгли, может, только шесть или семь хат осталось. Отца моего больного убили. Мама его вывела из дома, посадила на скамеечку во дворе. А папа ходить не мог, ноги очень болели. Немец приказал ему идти, а папка же не смог. Вот фашист и выстрелил в него. Это было прямо у нас на глазах. Ой, не могу говорить даже (плачет). Так и остался отец сидеть на этой скамейке. В деревнях Поддубье и Трубенок тоже дома жгли, правда, не все, а только партизанские, насколько я помню.

До 43–го года в нашей деревне у людей еще коровы были, а свиней уже всех порезали. Мясо и ели, и прятали, кто как мог. Вот как–то немцы стали сгонять всех коров в одно место, еще заставляли нашу молодежь помогать им.

Там лагерь находился за колючей проволокой. Вот туда людей наших и поместили. Несколько дней их продержали без еды и без воды. Немцы им шуфлями чистый снег подбрасывали, чтобы его топили и эту водичку пить можно было. А в лагере и детки маленькие находились. Комендантом у немцев был мужчина один, хорошо понимал их язык. Так вот он и выпустил людей, и все однажды вечером пришли домой. Я была в это время у лесника, который жил около леса. Я помню, как прибежал хлопчик и сказал: «Пойдем скорее в деревню, наших отпустили». Вот я и вернулась. Тогда и похоронили отца. У некоторых односельчан были землянки–бани, где они и поселились. Нас пустил к себе родной папин брат, у которого дом уцелел. Людей, к счастью, в домах не сжигали. Правда, когда выпускали из лагеря людей, фашисты забрали и угнали в Германию двух молодых девушек из Яловицы. Слава богу, что они вернулись живые домой где–то в конце июля 44–го.

Вот после освобождения Белоруссии и начали мы потихоньку отстраиваться и разживаться. Тяжко было, словами не передать. Всех молодых мужчин забрали воевать, а в деревне одни старики, бабы да дети остались. Мамка так замуж больше и не вышла. Одна нас с братом растила. Ой, из Яловицы много молоденьких и неженатых хлопчиков погибло в партизанах и на фронте! Я как–то считала и насчитала аж 18 человек. А сколько взрослых мужчин домой не вернулось, уже и забыла. Только войну ту никогда не смогу забыть».