Усяжа

Я первых фрицев в Карпиловке увидела. Налетали, собирали провизию по хатам: яйца, молоко, кур, свиней. А попозже и партизаны приходили, тоже за едой и одеждой. Тяжело жилось всем, и голодать приходилось, конечно. Я почему–то запомнила, как в дом моей бабушки согнали семьи, поставили какие–то высокие нары и вот в такой тесноте мы и жили.

Насколько я знаю, Усяжу несколько раз бомбили самолетами. А в октябре 43–го озверели совсем. Сначала с неба били по деревне, а потом немцы пришли. Это осенью было. Когда логойские каратели начали окружать деревню, многие жители стали убегать. Люди спрятались в большой яме, которая и сейчас, в принципе, есть. Она находилась почти на перекрестке дорог Смолевичи — Логойск и Прилепы — Косино. Только по левой стороне к деревне Косино. Когда–то лесок еще в этом месте стоял. Жители Усяжи там от самолетов и карателей прятались. Туда свезли на подводах даже скот домашний. И вот в этом рву очень много людей каратели побили: женщин, детей, стариков, молодых мужчин.

Кто смог из мужчин, тот убежал во время этой облавы. Кто–то дома находился, кто–то — в лесу. Вот моего соседа Федора Яскевича дома убили. А его жена, дочь и сын остались в той яме. У папиного соседа, довоенного, расстреляли во рву жену, дочку и внучку. А сам хозяин в это время работал где–то на торфозаводе на Усяже, поэтому и жив остался. Говорили, что сначала стреляли по людям из автоматов, а потом забросали гранатами. Одна девочка из деревни жива осталась. Она во время стрельбы как–то умудрилась под маму лечь, когда та падала. Ей только глазик повредили, а мать ее своим телом накрыла, получается. Нашли девочку только на следующий день, когда родственники пришли забирать тела. В семье Павла Павловича Костеневича убили четверых деток, а сами родители живы остались. На этой усадьбе (показывает рукой), где жили Купрейчики, убили только двоих. Две дочки, сын и мать во рву прятались, а когда немцы туда пришли, то скот убивать не стали, а велели перегонять в Логойск. Вот и отправили из Купрейчиков сына и одну из дочерей гнать коров. Это их и спасло от расстрела. А мать и вторая дочка погибли. В семье Мурашко в яме убили хозяйку дома и ее троих деток. Да, практически в каждой семье кто–то погиб, беда всех коснулась. Моего дедушку убили прямо через окно дома. Да так получилось, что я в это время рядом с ним стояла, и когда он падал, то меня собой придавил. Страшно было, когда он лежал на мне и храпел еще. Мамина сестра, которая жила в Лядах, после сожжения ее деревни приехала с семьей жить к родителям, не было куда им деваться. И вот находились они на печке за «комином», спали что ли, не помню. Они только потом сообразили, отойдя от испуга, что я лежу и пищу под дедом. Позже пришли в себя и вытащили меня. Ай, что хватило всем, так и говорить не нужно! Нагоревались по полной.

Потом, где–то в середине 70–х годов, когда сказали выселяться из домов из–за того, что там будут заводнять территорию под озеро, мы перезахоронили останки на кладбище в Прилепах. За столько лет даже сохранились в земле длинная косичка сестры и мамин гребешок. Тяжело было переносить могилки, тревожить покой родных. Сейчас где–то посередине озера дуб стоит на островке. Так вот под этим дубом и были похоронены мама, сестры и братья. Я часто думала о том, что если бы меня бабушка к себе не забрала, то и меня в живых уже не было бы. Это меня и спасло. Мамино лицо я уже не помню, как и лица братьев и сестер, я ведь в Карпиловке больше времени проводила. Ей было 38 лет, когда ее убили, а мне 7. Папа через некоторое время после войны опять женился, и от второго брака родилась дочь Татьяна. Так вот она для меня и есть — одна–единственная родная сестра по отцу.

От немецких бомбежек на всю деревню осталось только несколько хат: наш дом, хата в конце деревни и еще некоторые. Как они уцелели, не знаю. Кругом пепелище было да ямы от снарядов. Люди, которые остались живы, пытались поскорее вернуться к своим домам, чтобы хоть какое–нибудь имущество по возможности спасти. И вы знаете, ведь практически все дома тогда погорели, а родительский дом до сих пор стоит, несмотря на то что до войны строили. Я помню, как папа после трагедии плакал и говорил: «И что толку от этого дома, если я всю семью потерял? Лучше бы он сгорел, но жена и дети живы остались». Я еще некоторое время жила у бабушки. Папа пошел воевать. Пришел с войны с перебитой ногой, ходил на костылях. После ухода немцев мы, дети, сели за школьные парты. Классы были переполнены, по 25, а то и 30 человек. Ну а что, жизнь–то продолжалась...»

Мы на улице стояли тогда и все видели. Это было в первые недели войны, когда Красная Армия отступала. Расстреливали вроде бы двоих подпольщиков. Александр Иванович Мрочек, один из них, работал тогда директором Задомлянской школы. Говорили люди, что он в колодце хранил приемник, по которому слушал передачи из Москвы. Я, будучи ребенком, еще толком ничего не понимал.

Жили мы поначалу как все люди во время оккупации. Днем немцы грабили, а ночью партизаны в село приходили. А в сорок третьем году осенью немецкий самолет перевозил какую–то почту в Минск, а один партизан стал по нему стрелять, когда он пролетал над деревнями Усяжа и Рудня. Вот каратели и прислали сюда свою авиацию, чтобы отомстить нам за это. Мы со старшим братом картошку перепахивали. Брат сразу отцепил коня, сел верхом и поскакал куда–то. А я не понимаю, как получилось, что я отделился ото всех. Прибежал домой, а ни дома, ни во дворе никого нет. Я побежал на поле, под мостик, в канаву. А там ко мне соседка тетка Антунина подбежала, собрала всех малых детей, которые там прятались, вокруг себя и находилась с нами до тех пор, пока не перестали летать самолеты. Был такой страх и такая паника, что не передать словами. Бежишь, а сам не понимаешь куда. Сколько бросали снарядов, сказать трудно, кажется, что они сыпались один за одним. Практически ничего от деревни не осталось, все сожгли. У немцев же бомбы какие–то зажигательные были. Люди прятались, разбегались по лесам. На месте агрогородка тогда ели росли. Некоторые побежали к большому рву, думали, что там укроются от фрицев. А их там сначала из автомата положили, а после гранатами забросали.

В войну на этом месте, где сейчас стоят новые домики вдоль дороги на Прилепы, стоял сеновал. Теперь эту гору срезали, на которой он находился. И вот когда каратели стали подходить к нашей деревне, наши мужчины деревенские и побежали в сторону сеновала. А немцы на горке этих мужиков, и женщины среди них были тоже, и расстреляли. Тогда убили моего двоюродного брата Федора Яскевича, Федора Трасковского, жену его брата и других людей. Никто тела убитых не вывозил. Сначала просто прикопали на том месте, а потом, когда все утихло через неделю, наверное, и немцы ушли, тогда уже перезахоронили людей на кладбище.

В тот день, когда в деревне народ убивали, нас, детей, папа в лес отвел. Меня и моего старшего брата Ивана посадил в лисью нору и завалил еловыми ветками. А сам побежал с остальными детьми дальше прятаться. Мама, моя старшая сестра Люба с сыночком Мишей, которому два годика было, средняя сестра Таня и маленькая сестричка Сонька искали место подальше, а в итоге прибежали к гравийной дороге. А около нее и прятаться–то негде. Лежала одна большая спиленная ель, так они под эту ель и залезли. Мишка стал плакать, и его немец услышал и пошел на этот плач. А ребенок вдруг сам замолчал, просто утих и все. Фашист подошел к елке, стал на пень и начал осматривать окрестность через бинокль. А мои родные, почти неживые от страха, лежали под этими еловыми лапками, прямо у его ног. Так ничего и не поняв, немец ушел. Просто чудо их спасло, вот нужно было Богу, чтобы они жили еще.

У Григория Касилка дом уцелел, он и теперь еще стоит. Моего дяди Василия Трасковского, отца погибшего Федора, хатка осталась. В деревне жил инвалид Трасковский Дорофей, так каратели перепутали хату Дорофея и Василия и не сожгли. Наш дом тоже сгорел. С самолетов бросали зажигательные бомбы, и этот снаряд попал прямо под угол хаты. Папа не догадался лопатой бомбу отбросить в сторону, а стал его землей присыпать. А от этого еще хуже стало, искры попали на соломенную крышу, которая моментально загорелась. А он нее и весь дом быстро охватило пламенем. Не все дома разбомбили самолеты, немцы и полицаи потом на следующий день уже факелами поджигали оставшиеся хаты. В другом конце деревни уцелели дома Боровских, Костеневичей. Короче, вот в этих домиках все и жили, по пять–шесть семей. На пол что–нибудь положишь, а и класть–то было практически нечего, все сгорело, и ложишься вот так спать. Из моего окна видна горка, мы ее называем Ляховка, так издавна повелось. Я помню, как на ней немцы русского солдата расстреливали. Сначала могила его здесь была, а после перенесли в другое место куда–то.

Дома после отступления немцев сами восстанавливали. Многие сначала землянки отстраивали. И знаете, тогда люди дружнее жили, никого не оставляли в беде. Это теперь каждый сам по себе, в своем дворе один трудится. А в то время, как говорится, гуртом и толокой всю работу выполняли. Ты мне помогаешь, а я тебе. Вся деревня вот так и отстраивалась, ведь многие потеряли на войне родных и близких, свои семьи. Им не было кому помочь».