Заболотье

Всех взрослых детей из нашей семьи и папу вместе с остальными жителями деревни погнали в местечко Смолевичи. Я не знаю, конечно, что там у фашистов не получилось, но через пару дней их отпустили. А у нас был большой проход под домом, как подкоп, который доходил до сарая. Мы с мамой из–под печки туда и перебрались, а потом в погреб за хатой. Там картошка хранилась, ее тогда много было. Помню, что мороз сильный был и очень холодно. Меня мамка завернула в какое–то покрывальце. Немец подошел и пытался рукой нащупать нас, не мог определить, есть в погребе кто или нет. Почти рукой схватил за это покрывальце, но мама успела убрать его. Если бы начал стрелять внутрь, то нас бы уже ничего не спасло. Видимо, жить нужно было нам.

Во дворе дома колодец стоял, и мне так пить захотелось. Я стала маму просить, чтобы мы вылезли, попили водички и опять вернулись. Конечно, она не разрешила. А чтобы утолить голод, мама брала сырую и грязную картошку прямо под ногами, обтирала о подол платья и давала мне грызть... (плачет). Когда стемнело, мы вылезли из своего убежища. Мама закрутила меня в покрывальце, на босые ноги успела обуть галоши, как вдруг из темноты к нам выскочил мужчина из деревни, которого Владимиром звали, я запомнила это. Мама попросила помочь его отнести меня к лесу, она совсем ослабла, вообще–то уже трое суток не ели, но он отказал и убежал. Донесла до этого леса она меня сама и разложила небольшой костер, хорошо что спички были при себе. Я возле него согрелась и уснула, но ненадолго. А мама лед растопила в моем галошике, мне попить дала, а сама за ветками пошла. А недалеко стала слышна бомбежка, так страшно было, что не передать. Я даже свой галошик в рот засунула от страха.Может, самолеты этот огонек от костра заметили и стали над нами кружить. Прибежала мама, схватила меня и побежала за пруд, за деревню, на хутор, в котором Розумы жили. Туда немцы боялись сунуться, там партизан много было. Я все время пить и есть просила.

Добрались мы до тех Розумов, а там людей собралось много из Потичева. Запахи вкусные разносятся, еду готовили. Я от голода чуть сознание не потеряла. Меня посадили на печку и хотели накормить, но мамка дала только бульончика немного, боялась, что плохо сразу станет от переедания. Я этого и сейчас забыть не могу. Я попила этой водички, согрелась и уснула на печке.

Родные вернулись из Смолевичей, а им сказали, что нас застрелили. Они нас уже оплакивали. Потом по нашим следам старшая сестра с мужем нас нашли и забрали обратно в деревню. Только мы стали подходить под Заболотье, как опять туда немцы приехали. И мы опять пошли в лес, к деревне Старинка. А у мамы уже сил нет, она совсем не могла идти, да у нее к тому же ручки и ножки больные были. Когда немцы из нашей деревни уехали, мы домой вернулись.

Наше Заболотье два раза сжигали полностью. Спасибо партизанам из «Разгрома», которые успевали предупреждать, и мы в лес уходили.

Это страшно вспоминать теперь. В лесу в землянках жили, пока дома восстанавливали. Да и какие там дома были? Просто нужно было где–то жить. А потом опять они горели...

Однажды, перед очередным поджогом, нас опять партизаны предупредили, и мы в лес уходить собрались. А у нас корова вот–вот телиться должна была. Папа погрузил ее на саночки и повез в лес. Да на свою беду кур с петухом прихватили. Корова отелилась прямо в лесу. Мы только спрятались под елками, как вдруг услышали немецкую речь. Фашисты прямо на нас шли. Мы затихли, и, может быть, они бы нас и не заметили, ведь уже мимо прошли, да петух закукарекал, а за ним куры шум подняли. Их услышал последний немец и позвал остальных. Мы, конечно, перепугались, но они нас не тронули, а стали отбирать корову. Мама просила не трогать животное, оно ведь еще слабое было. А кто ее послушал? Далеко корову так и не увели немцы, били ее сильно, так она упала и сдохла. А теленка мы потом сами зарезали, есть было нечего совсем. Так и войну переживали. Как кто мог...»

Я не знаю, как так получилось, что ей не смогли помочь выбраться. Так она и сгорела, бедная, живьем в своем доме. А мы в болоте сидели и видели, как дома наши горели. Я еще на елку залез и сверху на пожар смотрел. Пламя и дым, казалось, до неба были. Восстановить жилье было сложно. Некоторые землянки строили, так немцы потом и эти землянки взрывали. Осенью, когда в погреба засыпали картофель, немцы гранаты туда стали бросать, а еще и в колодцы, чтобы воды мы не смогли взять».

Пытались посадить поближе к огню или туда, где теплее было, и картошечку в руки давали (плачет). Коров деревенских, я помню, тоже в лес загнали. Мы на болотном островке прятались тогда от немцев, туда им сложнее добраться было. Мы там коров и доили, так хоть молочко было. Вместе с нами и партизаны были.

А тех людей, кто убежать не успел, погнали в местечко Смолевичи на высылку в Германию. Одна из моих старших сестер прибежала из Смолевичей и передала мне, чтобы я к ним шла, в местечко. Я уже согласилась идти. Дошли мы до деревни Студенка, а тут навстречу люди идут обратно.

Нашу корову на том болоте зарезали, партизанам еда была нужна. Правда, потом начальник партизанского отряда Дрючков отдал нам другую корову, которую пригнали откуда–то. Она нас до конца войны кормила.

Когда вернулись с выселок домой, то в хате очень холодно было. Через дорогу от нашего дома жила папина двоюродная сестра. Я ей дом подметала и убирала в нем.

Приехали полицаи однажды. А в доме под полом выкапывали погреб и в нем прятали зерно. Полицейские стали шомполами приподнимать крышку этого погреба, увидели это зерно и стали его забирать. Мой старший брат, когда пришел из Смолевичей, уснул на печке. Он в кожушке был, подвязанный ремешком.

Мы, дети, сами его похоронить не могли. Люди гроб сбили и похоронили на местном кладбище (плачет).

Немцы сжигали нашу деревню два раза. Мы из леса все видели. Дома наши сжигали полностью. Один раз начинали поджигать с одного конца деревни. А ветер был сильный, и огонь быстро разгорался. А у нас и школа была, и клуб, и церковь до войны стояла красивая на кладбище. Все сожгли. А в Кленнике, помню, церковь была, так ее в шестидесятые годы разобрать приказали. А на ферме котельная была, и туда церковные эти бревна привезли. А нас бригадирка посылала пилить эти бревна, а они такие крепкие были и смолистые. Вы представляете, что это значит для верующего человека? Хотите верьте, а хотите нет, но вскорости все, кто участие принимал в разрушении храма, умерли. Это ведь грех великий. Представьте, как с этим жить? Многие из нашей деревни с этой проклятой войны не вернулись. Беда ни один дом не обошла стороной. И из памяти это не стереть никогда».