Заброденье

Людей сгоняли, я помню, и заставляли руки вверх поднимать. На Благовещение мужчин согнали, и они с поднятыми вверх руками несколько часов простояли. И папа мой там был. Григория Кирильчика из Россошного, который пришел в Заброденье к своей родне, немцы поймали и руки ему ломать стали, кричали на него, что он партизан, а потом застрелили. А остальных потом отпустили. Папа пошел на поле с лошадью работать, наверное, а мы немцев караулим. Как увидели их, мама стала уводить корову в лес. Если заберут, то чем детей кормить тогда? А нас народу восемь человек было, да только выжили трое. Родители ушли, а я с младшими сестрами дома осталась. Они маленькие были. Одна — с тридцать девятого года, другая — с сорокового и третья — с сорок второго. Немец в дом к нам зашел, а деревня уже гореть начала. Богатства у нас дома никакого не было, так он поджег соломенный матрац. А только он вышел за дверь, я тушить бросилась, а детей в сундук посадила.

А какой я спасатель была? Сначала пробовала водой тушить, а потом картошкой толченой. Воды больше не было, за ней нужно было на другую сторону улицы бежать. А там уже дома вовсю горели. Тут тетя моя прибежала, и успели вместе с ней притушить огонь, он сильно не успел разгореться. По всей деревне дым, люди кричат, собаки лают. Деревня сгорела почти полностью, совсем мало хат уцелело. Два дома в болоте еще осталось, немцы туда не пошли. Нам повезло, что они сразу уехали, а не стали дожидаться, пока все выгорит. А потом те люди, чьи дома сгорели, стали подселяться в уцелевшие дома. К нам пришла тетка Антонина с тремя сыновьями, Марья и Настасья со своими детьми. Я не помню, чтобы людей у нас расстреливали, кроме Кирильчика. Моя мама умерла родами на Радуницу. Ей тогда двадцать восемь лет было. Еще помню, что однажды партизаны принесли записку и попросили моего папу, чтобы он ее занес Левону, мужчине из нашей деревни. Там сообщение было, что погиб его сын Павел. Так я эту записку относила. И хорошо помню, что голодали мы очень. Теперь, когда дети начинают «перебирать» еду, я злюсь очень. Мы тогда о любой еде мечтали».

Мы все лицом к забору стояли очень долго, а сколько, сказать не могу. Потом в машину стали загонять. Гарницкого и еще одного мужчину, Александра, повезли в сторону Высоких Ляд. И где–то около леса Гарницкого и убили, а второго отпустили, он потом на фронте погиб. Степана Бутора закрыли в бане и подожгли, а он слепой дед был. Стал кричать в окно. Моя мама побежала, открыла дверь и выпустила его. О том, что немцев прогнали, мы узнали, когда в лесу были. Увидели, что по дороге машины идут. Кто в деревне остался, то испугались и побежали в лес. Думали, что немцы опять едут. А их на лошадях солдаты догнали, и на близком расстоянии мы увидели, что это наши. Сразу вышли все из леса. А осенью сорок четвертого стали забирать в армию всех, кому по возрасту было положено. И я пошел тоже. Нас, стариков, теперь в деревне шесть человек осталось. Самый старший — Павел Ераховец, ему девяносто лет. Правда, он в войну в России был. Скоро и нас не будет, и никого не будет, кто войну видел. И пусть никто ее больше не видит, проклятую».

А их партизаны уже караулили в лесу около дороги на деревню Лютка. А наша хата по левой стороне дороги третья стояла, и оттуда все видно было. Они за деревней еще гранату бросили. Около леса их партизаны встретили и расстреляли троих, а четвертого в плен взяли и в лес увели. А деревенские мужики побежали трупы с дороги уносить. Если бы немцы увидели, то в живых никого бы не оставили. Затянули этих убитых в лес к речке и закопали. На следующий день немцы приехали и всех за деревню погнали. Нас, детей, вместе с женщинами отдельно поставили, а мужчины сначала долго с поднятыми руками стояли, а потом несколько человек в машины посадили. Немцы и полицаи ходили и искали тех полицаев, которых перед этим убили, но не нашли. Потом приехал их начальник, и они долго о чем–то говорили. Нас долго держали, может, часа два или три.

Потом нас отпустили по домам. А в лесу у каждой семьи своя землянка была. Мы могли там неделю жить и от немцев прятаться. Они туда не ходили, боялись партизан. И где–то через неделю немцы к нам опять вернулись. А раньше у хат крыши соломенные были. Фашисты шли с факелами и поджигали эти крыши. Начали со стороны, где Михейчики жили. Многие в лес уже побежали. Вещи всегда в узелки связаны были на тот случай, если вдруг прятаться придется. Нашу хату со двора подожгли. Мы одни тогда дома были, папы не было. И сараи уже вовсю горели. А мы же с другого конца деревни жили, противоположного тому, с которого поджигать начали. И наш дом сгореть полностью не успел. Немцы из деревни поехали, и папа прибежал. Только успел нас из дома вывести, как рухнул потолок. Нам не забыть этого никогда, и пусть другие помнят. А мы смогли выжить...»